19 ноября смертный приговор Достоевскому был отменён по заключению генерал-аудиториата «ввиду несоответствия его вине осужденного» с осуждением к восьмилетнему сроку каторги.

Уже в Сибири после каторги и нескольких лет в армии врач поставил Достоевскому диагноз «падучая» (эпилепсия). Но именно на каторге Достоевский переосмыслил себя и превратился в убежденного консерватора с христианской подкладкой. С каторги Достоевский вернулся другим человеком — он всерьез увлекся православием и делился своими размышлениями о религии в публицистике и художественных произведениях. Работы у Достоевского на каторге были такие – разбор старых речных судов на дрова, выжигание известняка и чистка снега.

Глава IV Каторга

Достоевский на каторге «И в каторге между разбойниками я отличил наконец людей. 19 ноября смертный приговор Достоевскому был отменён по заключению генерал-аудиториата «ввиду несоответствия его вине осужденного» с осуждением к восьмилетнему сроку каторги. 27. Достоевский всю свою жизнь хранил Евангелие, которое ему подарили в Тобольске жены декабристов, по пути на каторгу в Омск. Фёдор Михайлович считал, что для него самого каторга была счастьем, имея в виду нравственный переворот, который с ним там случился. 24 декабря, в ночь под Рождество, на ноги Достоевскому надели пятикилограммовые кандалы, и сани повезли его на каторгу, в Сибирь.

Сибирское перерождение Достоевского

Из Тобольска Достоевского и Дурова отправили в Омск, во «второй разряд каторги». Началась многострадальная жизнь… Но мы не будем много рассказывать о ней нашим читателям, а поговорим лучше, пользуясь случаем, об одном из замечательных произведений Достоевского — его «Записках из Мертвого дома». В них Достоевский сконцентрировал все свои осторожные впечатления, в них он навеки заклеймил то «недавнее давно прошедшее», которое было вместе с другими недугами русской жизни уничтожено великими реформами минувшего царствования. Все рассказанное в «Записках» было, и ничего такого более нет: нет ни ужасных майоров, именующих себя «майорами Божьей милостью», нет истерзанных и искалеченных под палками людей. Как помнит читатель, рассказ ведется от лица некоего Александра Петровича, дворянина, сосланного во второй разряд каторги за убийство жены. Тяжелее он был не только для дворян, но и для всех арестантов, именно потому, что начальство и устройство этого разряда — все военное, очень похожее на арестантские роты в России. Военное начальство строже, порядки теснее: всегда в цепях, всегда под конвоем, всегда под замком; а этого нет в такой силе в первых двух разрядах».

Но благодаря небольшим имевшимся в запасе деньгам это тяжелое положение хоть немного да облегчалось: арестант мог иметь чай со своим особым чайником и кое-какую дополнительную еду, хотя и острожная пища была, по его словам, сносна; хлеб даже славился в городе, зато щи изобиловали тараканами, на что арестанты, впрочем, не обращали ни малейшего внимания. Мне показалось даже, что в остроге гораздо легче жить, чем я воображал дорогой. Самая работа показалась мне вовсе не так тяжелой, каторжной, и только довольно спустя догадался, что тягость и каторжность этой работы не столько в трудности и беспрерывности ее, сколько в том, что она принужденная, обязательная, из-под палки». Работал он, однако, с усердием, «радостно», чтобы укрепить свое здоровье, и особенно любил сгребать снег и толочь алебастр. Первые три дня после прибытия на каторгу его не «гоняли» на работу, а дали отдохнуть и осмотреться. Но кроме этого никакой льготы не полагалось, и через три дня началась уже настоящая каторжная жизнь.

Стоило ему только появиться в острожной казарме, как он немедленно же увидел будущих своих «сотоварищей» и перед ним мелькнули десятки обезображенных, клейменых лиц. Тут были и фальшивомонетчики, и молоденький каторжный с тоненьким личиком, успевший уже зарезать восемь душ, и много мрачных, угрюмых физиономий, обритых на полголовы и обезображенных, с ненавистью смотревших вокруг себя и, между прочим, на него, дворянина-белоручку. Только войдя в свою казарму, арестант очутился впервые «среди дыма и копоти, среди ругательств и невыразимого цинизма, в мефитическом [8] воздухе, при звоне кандалов, среди проклятий и бесстыдного хохота». Весь изломанный и измученный от чудовищных впечатлений дня, он улегся на голых нарах, положив под голову свое платье вместо подушки, которой, кстати сказать, у него не было, накрылся тулупом и постарался заснуть. Но сон не шел. Мрачные мысли копошились в голове, тяжелые, неясные предчувствия давили сердце.

Он думал о будущем, о предстоящих ему четырех годах «такой» жизни, которые разрастались в его воображении в целую вечность, и самым ужасным представлялось ему то, что все это время он «ни разу, ни одной минуты не будет один: на работе всегда под конвоем, дома с 200 товарищей и ни разу, ни разу один». Товарищество поневоле, товарищество из-под палки всегда тяжело, тем более здесь, в остроге, где оно к тому же постоянно. Народ собрался всякий: «иной из кантонистов, другой из черкесов, третий из раскольников, четвертый — православный мужичок, семью, детей, милых оставил на родине, пятый — жид, шестой — цыган, седьмой — неизвестно кто. И все-то они должны ужиться вместе во что бы то ни стало, согласиться друг с другом есть из одной чашки, спать на одних нарах». Были, правда, и интеллигентные товарищи, но с ними, по-видимому, он не мог сойтись очень близко. Ему предстояло одиночество, убийственная по своему однообразию каторжная жизнь, полная материальных неудобств и тяжелых мыслей.

Один день был похож на другой как две капли воды, и всю жизнь по необходимости приходилось сконцентрировать внутри себя. Попробуем же восстановить этот один день. Вставали рано, нехотя, особенно зимой, по барабану, умывались в ведрах, в воде сомнительной чистоты и закусывали черным хлебом, если не было у кого своего чаю. Уже с первой минуты после пробуждения зачастую начиналась ссора и брань. Бранились и ссорились из-за всяких пустяков, бранились подолгу, артистически, с большим вниманием к этому искусству, с стремлением к особо ловким и обидным выражениям, что высоко ценилось в остроге. До драки дело не доходило, но постоянно могло дойти; только «товарищи», понимая, какие неудобства вызовет для всех эта самая драка, останавливали обыкновенно ссорившихся, если замечали, что дело становится серьезным.

Потом, съев по ломтю хлеба, каторжные после переклички отправлялись на работу. Шли партиями, обыкновенно молча, угрюмо. Находились, правда, болтуны, старавшиеся забавлять других своим добровольным шутовством, но к ним относились с большим, подавляющим даже, презрением, называя «бесполезными» людьми. Каторжные всеми способами старались поддерживать свое достоинство, понимая его, конечно, по-своему. Это достоинство заключалось, прежде всего, в сдержанности, в «соблюдении себя», в своего рода угрюмой сосредоточенности. Так что разговаривали по душам мало, изредка переругивались.

При встрече с кем-нибудь просили милостыню. Из нашей кучки немедленно отделился арестант, снял шапку, принял подаяние — пять копеек и проворно воротился к своим. Эти пять копеек в то же утро проели на калачах, разделив их на всю нашу партию поровну». Дойдя до места работы, принимались за нее большею частью неохотно: торопиться было некуда. Работа редко бывала со смыслом, обыкновенно выдумывалась просто для того, чтобы занять праздные руки. Заставляли, например, растаскивать старые барки, когда лесу вокруг было множество и он буквально ничего не стоил.

Сами каторжные понимали, что дело их не нужно, и вяло, лениво стучали топорами. Оживление в работе чувствовалось только иногда, когда задавали «урок» и можно было при усердии окончить его скорее, чем значилось по расписанию. Тут уж бросали лень в сторону, появлялось даже соревнование. Арестант-дворянин старался работать, как другие, но сначала это ему не удавалось. Даже самые последние из каторжан, парии острога и те презрительно относились к дворянам-белоручкам. Потом для них нашлась работа более подходящая: их стали посылать толочь алебастр, вертеть точильное колесо или за несколько верст на берег Иртыша, на кирпичный завод.

Томительное ощущение вызывала, вероятно, эта близость к природе, вид могучей спокойной реки, широкая, беспредельно тянувшаяся киргизская степь. Сердце просилось туда, в это приволье; но конвойные стояли на своих местах, тяжелые кандалы звякали при всяком движении. Арестант старался работать как можно усерднее, чтобы укрепить свое здоровье, и с радостью замечал, что это ему удается. После работы возвращались домой, в острог, обедали, потом ходили по двору, огороженному высоким зубчатым забором, и, наконец, после вечерней переклички, всех запирали по казармам. Засыпали, конечно, не сразу. По различным углам шли разговоры, рассказы, там играли в карты или в специальные острожные скверные игры, там ссорились.

Поставленная на ночь «парашка» распространяла вокруг себя ужасную вонь, бесчисленные острожные насекомые, особенно почему-то жестокие, не давали непривычному человеку засыпать по целым часам. Так проходили будни. В праздники, когда делать было совсем нечего, было еще тяжелее, томительнее. Александр Петрович заполнял время прогулкой, считая и пересчитывая острожные «палци», но это не разгоняло меланхолических дум. Только большие праздники вносили в жизнь некоторое оживление. Перед пасхой говели.

Это говенье в остроге оставило у героя «Записок» воспоминание на всю жизнь; «я давно, — рассказывает он, — не был в церкви. Великопостная служба, так знакомая еще с детства, в родительском доме, торжественные молитвы, земные поклоны — все это расшевелило в душе моей далеко-далеко минувшее… и помню, мне очень приятно было, когда, бывало, утром по подмерзшей за ночь земле нас водили под конвоем, с заряженными ружьями, в Божий дом. В церкви мы становились тесной кучкой у самых дверей, в самом последнем месте. Я припоминал, как, бывало, еще в детстве, стоя в церкви, я смотрел на простой народ, густо теснившийся у входа и подобострастно расступавшийся перед густым эполетом. Там, у входа, казалось мне тогда, и молились-то не так, как у нас, молились смиренно, земно, с каким-то полным сознанием своей приниженности. Теперь и мне пришлось стоять на этих местах, даже и не на этих: мы были закованные и ошельмованные.

От нас все сторонились, нас как будто боялись, нас каждый раз оделяли милостыней, и, помню, мне это было как-то приятно, какое-то утонченное особенное ощущение сказывалось в этом удовольствии! Каторжные надевали чистые рубахи, на лице у всех было какое-то особенное выражение… но ненадолго. В тот же вечер большинство лежали на нарах пьяные, передравшиеся, безобразные. В воздухе — страшная ругань, невыносимая вонь; повсюду много свирепых или умильных пьяных лиц. Тоска от безделья, от нахлынувших праздничных воспоминаний детства, от безобразных сцен заставляет бежать из казармы, хотя бы на двор, к заостренным палям острога.

К счастью, приговор не был исполнен, поскольку в последний момент казнь заменили восьмилетней каторгой. Вскоре царь еще больше смягчил наказание, сократив срок с 8 до 4 лет. После каторги писателя призвали на службу в качестве рядового солдата. Любопытно заметить, что этот факт из биографии Достоевского стал первым случаем в России, когда каторжнику разрешили состоять на службе. Благодаря этому он снова стал полноправным гражданином государства, обладая теми же правами, которые имел до ареста. Годы, проведенные на каторге, сильно повлияли на взгляды Федора Достоевского.

Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелем человечества. Я просто убил; для себя убил, для себя одного. Мне надо было узнать тогда и скорее узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я преступить или не смогу? Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею? Психологизм произведений Достоевского поражает каждого, кто открывает страницы его великих книг. Ницше писал, что Достоевский дал ему «ценнейший психологический материал» и был «единственным психологом», у которого ему было чему поучиться. Считал себя виновным в смерти сына Младший сын Достоевского, Алеша, родился в августе 1875 года. Он рос веселым, умным мальчиком и был любимцем отца. Ребенок был здоров. Но в два с половиной года с ним неожиданно случился эпилептический припадок, который мальчик не смог пережить. Анна Достоевская вспоминала: «Федор Михайлович был страшно поражен этою смертию. Он как-то особенно любил Лешу, почти болезненной любовью, точно предчувствуя, что его скоро лишится. Федора Михайловича особенно угнетало то, что ребенок погиб от эпилепсии, — болезни от него унаследованной». Дети Ф. Слева — Алеша, справа — Федор и Любовь. Фото: Н. Лоренкович, 1878 г. Даля Некоторые исследователи приводят мнение крупнейшего педиатра, профессора Александра Клиорина, который не обнаружил серьезных оснований считать Алешу эпилептиком и предположил, что имела место молниеносная форма менингита. Как бы то ни было, Достоевский глубоко переживал эту смерть. Боль и потрясение от нее нашли свое отражение в его последующих творениях. Заставил плакать Тургенева Открытие памятника Пушкину в Москве в июне 1880 года было огромным событием, а пушкинская речь Достоевского стала апофеозом этого события. Федор Михайлович долго готовился к этому выступлению, которое начал словами Гоголя: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа». Достоевский говорил об уникальном качестве Пушкина — чувствовать душу любого, иногда даже совсем чуждого, народа, его гений. И, переходя к роли всего русского народа, Федор Михайлович особо выделял понятие «братства»: «Наш удел всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей». Свидетели этой речи вспоминали, что она произвела колоссальное впечатление на слушателей: удивительным образом тут же произошло примирение людей совершенно разных направлений и взглядов. Тургенев, с которым у Достоевского было много разногласий, со слезами подошел к Достоевскому. Они обнялись. Никогда не жил в материальном достатке За печатный лист он зарабатывал 150 рублей. Для сравнения, Толстому за тот же объем платили 500 рублей. В финансовых делах Федор Михайлович был человеком совсем не практичным: вести бюджет, планировать расходы, копить он не умел. Долги были его почти всегдашними спутниками. Можно почти с уверенностью сказать, что если бы его вторая жена Анна не взялась основательно за «экономическую политику» семьи а об этом ее прямо попросил муж , то Достоевский мог бы скатиться до откровенного нищенства и уголовного преследования за невыплаченные долги. Дом Ф. Достоевского в Старой Руссе. Даля Вообще надо отметить, что приведенный «прайс-лист» совершенно уместен для создания портрета писателя. Выбор литературного поприща в то время — это не только желание послужить искусству и выразить свои мысли и идеи «вслух», но и вполне продуманная карьера. Романы пользовались большой популярностью, и издатели готовы были платить немалые деньги за «горячие» новинки. Сам Достоевский не только проецировал свои детские травмы и скрываемые переживания на плоскость художественного произведения, но и совершенно сознательно ориентировался на книжную конъюнктуру того времени. Он имел опыт издания журнала, а поэтому прекрасно понимал предпочтения читающей публики. Так что психологические лабиринты и детективная атмосфера — это не только отражение внутреннего мира писателя, но и осознанная литературная стратегия. На его похороны пришли 10 тысяч человек Федор Михайлович Достоевский умер на 60-м году жизни, 28 января 1881 года, от туберкулеза легких — вслед за своей матерью и первой женой.

Но в чем конкретно обвиняли молодого писателя, который просто ходил на «пятницы» и рассуждал о светлом будущем России? Решение суда по сегодняшним меркам выглядит странно: «…поручикa Достоевскогo, зa недонесениe o распространении преступногo o религии и правительствe письмa литератopa Белинскогo и злоумышленногo сочинения поручикa Григорьевa, лишить… чинов… и подвергнуть смертной казни». То есть, его вина была в том, что он присутствовал при чтении запрещенной литературы и не доложил об этом жандармам. Что же это было за крамольное письмо, за чтение которого полагалась смерть? Его Достовский увидел в переписке Белинского с Гоголем, которая нелегально распространялась в списках и печатном виде среди прогрессивной молодежи. Виноват ли Гоголь? В 1847 году вышла новая книга Гоголя «Выбранныe местa из переписки с друзьями». В ней уже на то время маститый писатель обращается к губернаторам, к духовенствy, к чиновникам и поучает их, как вести государственныe делa, призывает уповать нa Богa, верить в егo милосердиe и волю, почитать порядки и воспитывать народ богобоязненным. Одним словом, полностью перечеркивает блестящую сатиру собственных «Мертвых душ». Николай Гоголь и Виссарион Белинский Именно из-за этой малоизвестной книги Гоголя и завязалась роковая для петрашевцев переписка с критиком Виссарионом Белинским. В письме, датированном 15 июля 1847 годa Белинский критикует писателя, и ставит под сомнение его искренность. Параллельно Виссарион Григорьевич издевается над духовенством и особой императора. Речь идет о произведении «Солдатская беседа», которое позднее Достоевский признал бездарным. В нем были не просто издевательства над верой и властью, а конкретные призывы к перевороту.

Почему Достоевский попал на каторгу? [111]

"В "Дневнике Писателя "Достоевский сообщает, что жена декабриста Фон Визина подарила ему маленькое Евангелие, которое четыре года каторги пролежало у него под подушкой. 24 декабря, в ночь под Рождество, на ноги Достоевскому надели пятикилограммовые кандалы, и сани повезли его на каторгу, в Сибирь. Над головами петрашевцев, включая Достоевского, сломали шпаги, что означало лишение их дворянских привилегий, и объявили о разных сроках каторги. Каторга — это четырехлетний опыт бытия Достоевского в народном теле. В 1846 г. в биографии Достоевского произошло событие, повлиявшее на всю его последующую жизнь.

Информация

Фактчек: 13 самых популярных легенд о Достоевском • Arzamas	Приговор о казни для 20 ти, в том числе и для Достоевского, был заменён 8-ю годами каторги.
Спасение каторжанина Достоевского: кому обязан жизнью русский классик	Фёдор Михайлович считал, что для него самого каторга была счастьем, имея в виду нравственный переворот, который с ним там случился.
Как жил в Омске Фёдор Михайлович Достоевский, 4 февраля 2020 года - 4 февраля 2020 - НГС55.ру	Четыре года на каторге в Омске Федор Достоевский провел без права переписки – однако в лазарете он тайно вел дневник, «Сибирскую тетрадь».

За что Достоевский оказался на эшафоте?

Одной из причин, по которой Достоевский попал на каторгу, было его участие в политической деятельности. Работы у Достоевского на каторге были такие – разбор старых речных судов на дрова, выжигание известняка и чистка снега. Спустя год Достоевский познакомился с социалистом-утопистом Буташевичем-Петрашевским, попал в его кружок. Федора Достоевского отправили на четырехлетнюю каторгу в Омск, а после — на службу рядовым в Семипалатинск.

Начало обучения

Фактчек: 13 самых популярных легенд о Достоевском • Arzamas
За что писатель попал на каторгу? Какой духовный переворот произо
Омская каторга Федора Михайловича Достоевского
Предыстория
За что сидел в тюрьме Достоевский - The Criminal

134 года со дня смерти Достоевского: каторга, «великое пятикнижие» и посмертный портрет

Строго говоря, петрашевцы не представляли угрозы: не объявляли себя тайным обществом или политической партией, не замышляли революционных действий, не плели заговоров и не налаживали связей с военными. Они просто собирались на квартире М. Буташевича-Петрашевского, где обменивались мнениями и обсуждали идею социализма — западную интеллектуальную новинку. И тем не менее наказали их с неслыханной строгостью.

Арестовали более 40 человек, более 20 приговорили к расстрелу. За что? За «мыслепреступление» — за намерение «возбуждать во всех классах народа негодование против правительства».

Казнь заменили на каторгу непосредственно в день приведения приговора в действие. Эти «десять безмерно страшных минут ожидания смерти» оказались тем еще испытанием для психики Достоевского! Свободолюбивая молодежь встречала каторжанина как героя, прошедшего все круги ада.

Некоторые видели в нем будущего вождя революционной бури, защитника обездоленных. Но именно на каторге Достоевский переосмыслил себя и превратился в убежденного консерватора с христианской подкладкой. Он уже проклинал своего недавнего учителя — покойного Виссариона Белинского.

В своих книгах и статьях он яростно наносил удары по врагам престола и церкви, проповедовал крайний патриотизм и верность православию. А в романе «Бесы» так «раскрыл» замыслы революционеров устами одного их своих героев, Петра Верховенского: «Мы сделаем такую смуту, что все поедет с основ. Раскачка пойдет такая, какой еще мир не видал.

Все рабы и в рабстве равны… Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Не нужно высших способностей — их изгонят или казнят… Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности.

Что за глупое тщеславие вечно добиваться первой роли! Как опрометчиво вечно пытаться победить судьбу! Да, иногда так ощутима близость Бога, то кроткого, то карающего.

И его незримое присутствие вырывает вас из привычного течения жизни. Это может длиться несколько мгновений, несколько часов, несколько дней… А потом вы чувствуете, что Его всевидящее Око отвратилось от вас — поводок ослабел… Пробил урочный час — теперь предстоит действовать самому, полагаться на самого себя — и держать ответ за содеянное. Вот тогда-то и начинается подлинная трагедия человека. Эти резкие повороты — от внезапных приступов апатии, овладевающих в разгар событий, к неожиданному пробуждению совести, — пережили все персонажи Достоевского, как пережил их и он сам. Раскольников, убив старуху-процентщицу, чувствует, что его воля парализована, и он принужден сам донести на себя, оправдываться, как если бы кто-то направлял его, несмотря на все его сопротивление, «…как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой… Точно он попал клочком одежды в колесо машины, и его начало в нее втягивать».

А когда зубья шестеренки разжимаются, индивидуум может распрямиться, расправить члены и вновь почувствовать себя свободным. Достоевский выдержал испытание каторгой с триумфом, потому что он с самого начала принял каторгу как должное. Он смог вновь обрести себя потому, что на некоторое время отказался быть самим собой. Он победил потому, что был готов проиграть. Достоевского определили во второй разряд, то есть назначили отбывать каторгу в крепости, подчиненной военному ведомству.

Во второй разряд включали самых опасных преступников. Этот разряд считался более тяжелым, чем первый, отбывавший каторгу в рудниках, и чем третий, отбывавший каторгу на заводах, потому что «устройство этого разряда — все военное, очень похожее на арестантские роты». Каждый день арестанты ходили на «каторжные работы». Они перевозили кирпич, вертели точильное колесо или обжигали и толкли алебастр. Раз я провел четыре часа на экстренной работе, когда ртуть замерзала и было, может быть, градусов 40 морозу.

Я ознобил себе ногу». Больше всего ему нравилось перетаскивать кирпичи с берега Иртыша к строившейся казарме. Но мне нравилось то, что от работы во мне видимо развивалась сила». Сначала он мог таскать по шести кирпичей, а в каждом кирпиче было по двенадцати фунтов, потом он дошел до десяти и даже до целой дюжины и очень этим гордился. Перед арестантами катил свои могучие величавые воды Иртыш.

За ним расстилались бескрайние вольные степи. Воздух был свеж и прозрачен. Далекая песня киргиза доносилась с другого берега, где можно было различить обкуренную юрту, дымок над юртой и киргизку, хлопотавшую возле своих баранов. Все здесь напоминало о свободе, бегстве, о дикой, но вольной жизни. И при виде чахлого цветка, весной вылезшего из расселины между камнями, еще больнее сжималось сердце и нестерпимее становилась тоска об утраченном… Особенно же любил Федор Михайлович разгребать сугробы снега у казенных зданий.

Лопата по самую рукоятку погружается в рыхлый снег. Медленный нажим, затем рывок — и подхваченная лопатой белая пирамида отрывается от земли, летит в воздух и разлетается блестящей пылью. И снова лопата вонзается в сверкающую на солнце снежную массу. И можно ни о чем не думать. Забыть о цепях, сковывающих израненные лодыжки.

И на мгновение поддаться иллюзии, что ты свободен. Но уже выкрикивают команду и нужно строиться и, понурив голову, снова возвращаться в казарму. Нередко какой-нибудь горожанин, разжалобившись, останавливался при виде каторжников под конвоем и совал пару копеек арестанту. Местные власти, за исключением майора Кривцова, благожелательно относились к Достоевскому. Однажды по причине слабого здоровья, а также, без сомнения, благодаря хлопотам друзей в Петербурге и Тобольске, Федора Михайловича направили в канцелярию инженерного управления переписывать бумаги.

Целых три месяца он там отдыхал, испытывая чисто животное удовольствие. Но полковник Мартенс решил, что политическому преступнику не место в канцелярии, и вскоре Достоевский снова влился в толпу кандальников. Унтер-офицерами на каторге были бывшие моряки Балтийского флота, разжалованные в рядовые и сосланные в Сибирь за участие в бунте в Морском кадетском корпусе. Через год ссылки их произвели в унтер-офицеры и определили нести караульную службу в самом остроге, так что в их подчинении оказались арестанты, назначавшиеся для работ внутри острога. Нередко эти «морячки», как их ласково называли, сами выбирали арестантов для легких работ в остроге.

В их число они как можно чаще включали Достоевского, начальство закрывало глаза на эти невинные поблажки. Но однажды, когда Достоевский под предлогом «работы в кордегардии» остался в казарме, туда неожиданно вошел майор. Увидев лежавшего на нарах Федора Михайловича, он закричал: — Это что такое? Почему он не на работе? Я знаю, что вы потакаете им!..

Караульные бросились выполнять приказание, а «морячок» побежал предупредить коменданта крепости. Генерал де Граве тотчас приехал, сделал Кривцову публичный выговор и запретил подвергать больных телесным наказаниям. Кривцов выслушал выговор, стоя навытяжку, побагровев и задыхаясь от злобы. Старший доктор тюремного госпиталя Троицкий также всячески старался облегчить участь Достоевского. Нередко под каким-нибудь предлогом он давал ему на несколько дней приют в госпитальной палате, где можно было отлежаться и передохнуть.

Достоевский облачался в грязный колпак, в пропахший запахом гноя и засохшей мокроты больничный халат. Повсюду на стенах виднелись подозрительные пятна: следы раздавленных клопов, рвоты, припарок. В палате стоял удушливый, зловонный запах. По ночам параша вносилась в палату, хотя сортир находился в двух шагах от двери. Лампа слабо освещала изувеченные тела каторжников, тщетно искавших забвения в сне.

Избитые хныкали как малые дети. Иногда унтер-офицер посылал за кузнецом: расковать мертвого. Жена Троицкого передавала Федору Михайловичу чай, даже вино, а также французский журнал «Le Nord»[32]. Эти нарушения были раскрыты заботами ординатора госпиталя, помощника Троицкого, пославшего на него донос в Петербург. Для расследования дела из Тобольска в Омск прибыл советник уголовной палаты, который не нашел формальных доказательств вины Троицкого, и дело было прекращено.

На вопрос советника: не писал ли он чего-нибудь в остроге или в госпитале, Достоевский ответил: — Ничего не писал и не пишу, но материалы для будущих писаний собираю. На самом деле они хранились под подушкой у старшего госпитального фельдшера. Как-то группа каторжников работала на берегу Иртыша на разборке старой баржи, и каторжник поляк Рожновский уронил в реку топор. Конвойный приказал ему спуститься к реке и топор достать. Каторжник с ворчанием разделся, связал кандалы и нырнул в воду.

Достоевский и еще один арестант удерживали его за веревку. Плац-майор, по обыкновению пьяный, объезжал работы. Он крикнул: — Не задерживать работ, пусть сам знает, бросьте веревку. Ни Достоевский, ни его товарищ не послушались. Кривцов побелел от злости, лицо его задергалось.

Конвойный приказал ему спуститься к реке и топор достать. Каторжник с ворчанием разделся, связал кандалы и нырнул в воду.

Вечером Достоевский вернулся в казарму бледный, с блуждающим взглядом, перекошенным ртом. Позже посреди ночи каторжников разбудил животный визг. Достоевский катался по полу, сотрясаемый припадком падучей, и бился головой об стену. Его пришлось связать. Был ли Федор Михайлович действительно подвергнут телесному наказанию по приказу Кривцова или же описанный эпизод всего лишь легенда?

Мнения об этом расходятся. Наказание розгами дворянина было серьезным событием в каторжном доме. Когда ссыльный поляк Жадовский был, действительно, высечен, весь город Омск узнал об этой экзекуции и осудил бессмысленную жестокость майора. Однако среди жителей города не было собрано никаких сведений о наказании Федора Михайловича. И добавляет: «Недавно в Женеве я долго говорил с нашим протоиереем А.

Он лично знал Достоевского и знал его вдову. Не менее категоричен и барон Врангель: «Могу засвидетельствовать со слов самого Ф. И Любовь Достоевская, дочь Федора Михайловича, опровергает в таких выражениях публикацию, появившуюся в «Новом времени»: «Не знаю, откуда могла появиться в литературе нелепая, ни на чем не основанная легенда о телесном наказании, которому якобы подвергся мой отец на каторге». Как бы там ни было, не подлежит сомнению, что предрасположенность Достоевского к эпилепсии развилась на каторге. Если первый приступ произошел после смерти отца, если более или менее сильные припадки происходили у юного писателя в Петербурге, то острую форму «королевская болезнь» приняла в Мертвом доме.

Прошение, преодолев все административные инстанции, попало к императору — он его не подписал. И потекла прежняя жизнь, изнуряющая, однообразная, когда один день похож на другой «как две капли воды». Перед праздниками арестантов водили в баню. Баня была тесная, жарко натопленная, заполненная клубами белого горячего пара. Сотня каторжников набивалась в нее.

Они шлепали по грязи, проталкивались к лавкам, обрызгивали друг друга горячей водой, хлестались березовыми вениками, их голые тела выглядели еще уродливее, чем в арестантской одежде. На распаренных спинах выступали лиловые вспухшие рубцы от полученных когда-то ударов плетей или палок. Они гоготали, гремели цепями, требовали поддать еще пару. Дни Великого поста на каторге пробуждали в душе Федора Михайловича впечатления детства, наполняя сердце пронзительной печалью. Он вновь видел себя ребенком, с трепетом входящим в ярко освещенную церковь, до самого свода заполненную пением хора, подобным рокоту моря, и воздухом, пропитанным запахом ладана; под звуки торжественных песнопений и молитв его тело и охваченная восторгом душа как будто бы рождались заново.

Когда-то он с жалостью посматривал на простых людей, толпившихся у входа в церковь. Теперь и мне пришлось стоять на этих же местах, даже и не этих: мы были закованные и ошельмованные; от нас все сторонились, нас даже как будто боялись, нас каждый раз оделяли милостыней, и, помню, мне это было как-то приятно, какое-то утонченное, особенное ощущение сказывалось в этом странном удовольствии». В дни больших церковных праздников арестанты облачались в чистые рубахи и считали делом чести проявлять предельную вежливость по отношению к тюремному начальству. Еда была сытная и подавалась на покрытых белой скатертью столах. Но уже к вечеру все каторжники бывали пьяны как свиньи, гнусны, в кровь избиты.

Черкесы, пившие только воду, усаживались на крылечке и с брезгливым любопытством наблюдали за выходками пропойц. Те горланили. Затягивали песни. Играли на балалайке. Заводили нескончаемые ссоры.

Конечно, было много и смешного, но мне было как-то грустно и жалко их всех, тяжело и душно между ними». На третий день праздников каторжники ставили спектакль. Театр устраивался в помещении военной казармы. Скамьи предназначались для унтер-офицеров, стулья — для лиц высшего офицерского звания, на приход которых надеялись. Позади скамеек стояли арестанты без шапок, с обритыми головами, с выражением детской радости на покрытых шрамами и клеймами лицах.

Наконец занавес поднимался, открыв декорацию. Арестанты, игравшие роли вельмож и светских женщин, как и их сотоварищи, оставались в кандалах, таская их за собой по полу. Дни проходили за днями, месяцы за месяцами. Кошмар монотонности затягивал Федора Михайловича. Ни одной близкой души.

Нечего читать, кроме нескольких, редко попадавшихся, французских журналов и Евангелия. Это одиночество было худшим из мучений. Если бы можно было хотя бы поддерживать связь со своими! Но каторжникам запрещалась частная переписка, кроме отдельных, исключительных и строго ограниченных случаев. И Михаил, со своей стороны, не посылал писем в Сибирь из страха перед репрессиями.

Он был женат, был главой большой семьи. Он пострадал от несправедливого ареста. Он боялся скомпрометировать себя, боялся повредить Федору Михайловичу, написав ему письмо. Выйдя из каторги, Достоевский сразу же посылает брату Михаилу письмо, полное трогательных упреков: «Скажи ты мне ради Господа Бога, почему ты мне до сих пор не написал ни одной строчки? И мог ли я ожидать этого?..

Я писал тебе письмо через наш штаб. До тебя оно должно было дойти наверное, я ждал от тебя ответа и не получил. Да неужели тебе запретили? Ведь это разрешено, и здесь все политические получают по нескольку писем в год… Кажется, я отгадал настоящую причину твоего молчания. Ты, по неподвижности своей, не ходил просить полицию или если и ходил, то успокоился после первого отрицательного ответа, может быть, от такого человека, который и дела-то не знал хорошенько».

Михаил старается оправдаться в малоизвестном письме от 18 апреля 1856 года: «После нашей разлуки с тобою спустя месяца три я начал хлопотать о дозволении писать к тебе. Видит Бог и моя совесть, я хлопотал долго и усердно. Я ничего не выхлопотал. Мне отвечали на основании законов, что до тех пор, пока ты на каторжных работах, это невозможно… Насчет тайной переписки я был достаточно предупрежден, чтобы осмелиться на нее. И потому я решил помогать тебе, если представятся случаи, но не компрометировать ни тебя, ни себя ни единою строкою.

Брат, друг мой, у меня шесть человек детей, я находился и, может быть, еще нахожусь и теперь под надзором, брат, скажи мне, не была ли простительна с моей стороны подобная решимость? В последний год каторги Достоевскому жилось легче, чем в первый. Федор Михайлович завоевал расположение нескольких каторжников, завел знакомства в городе, получил разрешение читать некоторые книги. Наконец листья на деревьях начинают желтеть, вянет трава в степи, и вот уже падает первый снег, и в воздухе кружатся легкие снежинки.

А вначале писателю приходилось переносить все тяготы каторжного пребывания. Это были адские материально — бытовые условия, конвой, кандалы, тяжелый труд. Осужденные на каторжные работы были бесправными, и конечно, им приходилось мириться с постоянными унижениями. А если учесть, что в таких местах особо ненавидели лиц дворянского происхождения, нетрудно представить, что приходилось испытывать писателю. Строительство дома всегда хлопотное дело, но не в случае, если вы покупаете готовые дома из бруса. Полный комплект вам доставят и соберут, если нужно, можете даже заказать проект «под ключ». Однако и здесь находились добрые люди, которые всячески старались облегчить судьбу Достоевского. Так, среди них был доктор острога — И. Фёдор Михайлович часто попадал в тюремный госпиталь, и именно здесь ему удавалось делать свои записи.

Новости за что достоевский попал на каторгу