Февраль. Бродский. Неисцелимый: литературный дневник. Иосиф Бродский, Стихи русских поэтов классиков: В феврале далеко до весны, ибо там, у него на пределе, бродит поле такой белизны, что темнеет в глазах у метели. И дрожат от ударов.
Иосиф Бродский ? В феврале далеко до весны
Рыбы плывут от смерти вечным путем рыбьим. Рыбы не льют слезы: упираясь головой в глыбы, в холодной воде мерзнут холодные глаза рыбы. Рыбы всегда молчаливы, ибо они -- безмолвны. Стихи о рыбах, как рыбы, встают поперек горла. Слава Над утлой мглой столь кратких поколений, пришедших в мир, как посетивших мир, нет ничего достойней сожалений, чем свет несвоевременных мерил. По городам, поделенным на жадность, он катится, как розовый транзит, о, очень приблизительная жалость в его глазах намеренно скользит. Но снежная Россия поднимает свой утлый дым над крышами имен, как будто он еще не понимает, но всё же вскоре осознает он ее полуовальные портреты, ее глаза, а также голоса, к эстетике минувшего столетья анапесты мои соотнеся. В иных домах, над запахами лестниц, над честностью, а также над жульем, мы доживем до аналогий лестных, до сексуальных истин доживем. В иных домах договорим о славе, и в жалости потеющую длань, как в этих скудных комнатах, оставим агностицизма северную дань. Прости, о, Господи, мою витиеватость, неведенье всеобщей правоты среди кругов, овалами чреватых, и столь рациональной простоты.
Прости меня -- поэта, человека -- о, кроткий Бог убожества всего, как грешника или как сына века, всего верней -- как пасынка его. Сонет Переживи всех. Переживи вновь, словно они -- снег, пляшущий снег снов. Переживи углы. Переживи углом. Перевяжи узлы между добром и злом. Но переживи миг. И переживи век. Переживи крик.
Переживи смех. Переживи стих. Переживи всех. Сонет к Глебу Горбовскому Мы не пьяны. Мы, кажется, трезвы. И, вероятно, вправду мы поэты, Когда, кропая странные сонеты, Мы говорим со временем на "вы". И вот плоды -- ракеты, киноленты. И вот плоды: велеречивый стих... Рисуй, рисуй, безумное столетье, Твоих солдат, любовников твоих, Смакуй их своевременную славу!
Зачем и правда, все-таки, -- неправда, Зачем она испытывает нас... И низкий гений твой переломает ноги, Чтоб осознать в шестидесятый раз Итоги странствований, странные итоги. Сонет к зеркалу Не осуждая позднего раскаянья, не искажая истины условной, ты отражаешь Авеля и Каина, как будто отражаешь маски клоуна. Как будто все мы -- только гости поздние, как будто наспех поправляем галстуки, как будто одинаково -- погостами -- покончим мы, разнообразно алчущие. Но, сознавая собственную зыбкость, Ты будешь вновь разглядывать улыбки и различать за мишурою ценность, как за щитом самообмана -- нежность... О, ощути за суетностью цельность и на обычном циферблате -- вечность! Ночью намного проще перейти через площадь. Слепые живут наощупь, трогая мир руками, не зная света и тени и ощущая камни: из камня делают стены. За ними живут мужчины.
Поэтому несокрушимые лучше обойти стены. А музыка -- в них упрется. Музыку поглотят камни. И музыка умрет в них, захватанная руками. Плохо умирать ночью. Плохо умирать наощупь. Так, значит, слепым -- проще... Слепой идет через площадь. Стук Свивает осень в листьях эти гнезда.
Здесь в листьях осень, стук тепла, плеск веток, дрожь сквозь день, сквозь воздух, завернутые листьями тела птиц горячи. Здесь дождь. Рассвет не портит чужую смерть, ее слова, тот длинный лик, песок великих рек, ты говоришь, да осень. Ночь приходит, повертывая их наискосок к деревьям осени, их гнездам, мокрым лонам, траве. Здесь дождь, здесь ночь. Рассвет приходит с грунтовых аэродромов минувших лет в Якутии. Тех лет повернут лик, да дважды дрожь до смерти твоих друзей, твоих друзей, из гнезд негромко выпавших, их дрожь. Вот на рассвете здесь также дождь, ты тронешь ствол, здесь гнет. Ох, гнезда, гнезда, гнезда.
Стук умерших о теплую траву, тебя здесь больше нет. Их нет. В свернувшемся листе сухом, на мху истлевшем теперь в тайге один вот след. О, гнезда, гнезда черные умерших! Гнезда без птиц, гнезда в последний раз так страшен цвет, вас с каждым днем все меньше. Вот впереди, смотри, все меньше нас. Осенний свет свивает эти гнезда. В последний раз шагнешь на задрожавший мост. Смотри, кругом стволы, ступай, пока не поздно услышишь крик из гнезд, услышишь крик из гнезд.
Ну, Бог с тобой, нескромное мученье. Так вот они как выглядят, увы, любимые столетия мишени. Ну что ж, стреляй по перемене мест, и салютуй реальностям небурным, хотя бы это просто переезд от сумрака Москвы до Петербурга. Стреляй по жизни, равная судьба, о, даже приблизительно не целься. Вся жизнь моя -- неловкая стрельба по образам политики и секса. Всё кажется, что снова возвратим бесплодность этих выстрелов бесплатных, как некий приз тебе, Москва, о, тир -- все мельницы, танцоры, дипломаты. Теперь я уезжаю из Москвы, с пустым кафе расплачиваюсь щедро. Так вот оно, подумаете вы, бесславие в одёже разобщенья. А впрочем, не подумаете, нет.
Зачем кружил вам облик мой случайный? Но одиноких странствований свет тем легче, чем их логика печальней. Живи, живи, и делайся другим, и, слабые дома сооружая, живи, по временам переезжая, и скупо дорожи недорогим. Художник Он верил в свой череп. Ему кричали: "Нелепо! Череп, Оказывается, был крепок. Он думал: За стенами чисто. Он думал, Что дальше -- просто. Он спасся от самоубийства Скверными папиросами.
И это было искусство. А после, в дорожной пыли Его Чумаки сивоусые Как надо похоронили. Молитвы над ним не читались, Так, Забросали глиной... Но на земле остались Иуды и Магдалины! А письма сожги, как мост. Да будет мужественным твой путь, да будет он прям и прост. Да будет во мгле для тебя гореть звездная мишура, да будет надежда ладони греть у твоего костра. Да будут метели, снега, дожди и бешеный рев огня, да будет удач у тебя впереди больше, чем у меня. Да будет могуч и прекрасен бой, гремящий в твоей груди.
Я счастлив за тех, которым с тобой, может быть, по пути. Гордину Все это было, было. Все это нас палило. Все это лило, било, вздергивало и мотало, и отнимало силы, и волокло в могилу, и втаскивало на пьедесталы, а потом низвергало, а потом -- забывало, а потом вызывало на поиски разных истин, чтоб начисто заблудиться в жидких кустах амбиций, в дикой грязи простраций, ассоциаций, концепций и -- просто среди эмоций. Но мы научились драться и научились греться у спрятавшегося солнца и до земли добираться без лоцманов, без лоций, но -- главное -- не повторяться. Нам нравится постоянство. Нам нравятся складки жира на шее у нашей мамы, а также -- наша квартира, которая маловата для обитателей храма. Нам нравится распускаться. Нам нравится колоситься.
Нам нравится шорох ситца и грохот протуберанца, и, в общем, планета наша, похожая на новобранца, потеющего на марше. Кривой забор из гнилой фанеры. За кривым забором лежат рядом юристы, торговцы, музыканты, революционеры. Для себя пели. Для себя копили. Для других умирали. Но сначала платили налоги, уважали пристава, и в этом мире, безвыходно материальном, толковали Талмуд, оставаясь идеалистами. Может, видели больше. А, возможно, верили слепо.
Но учили детей, чтобы были терпимы и стали упорны. И не сеяли хлеба. Никогда не сеяли хлеба. Просто сами ложились в холодную землю, как зерна. И навек засыпали. А потом -- их землей засыпали, зажигали свечи, и в день Поминовения голодные старики высокими голосами, задыхаясь от голода, кричали об успокоении. И они обретали его. В виде распада материи. Ничего не помня.
Ничего не забывая. За кривым забором из гнилой фанеры, в четырех километрах от кольца трамвая. Звезды были на месте, когда они просыпались в курятнике на насесте и орали гортанно. Тишина умирала, как безмолвие храма с первым звуком хорала. Тишина умирала. Оратаи вставали и скотину в орала запрягали, зевая недовольно и сонно. Это было начало. Приближение солнца это всё означало, и оно поднималось над полями, над горами. Петухи отправлялись за жемчужными зернами.
Им не нравилось просо. Им хотелось получше. Петухи зарывались в навозные кучи. Но зерно находили. Но зерно извлекали и об этом с насеста на рассвете кричали: -- Мы нашли его сами. И очистили сами. Об удаче сообщаем собственными голосами. В этом сиплом хрипении за годами, за веками я вижу материю времени, открытую петухами. Пилигримы "Мои мечты и чувства в сотый раз Идут к тебе дорогой пилигримов" В.
Шекспир Мимо ристалищ, капищ, мимо храмов и баров, мимо шикарных кладбищ, мимо больших базаров, мира и горя мимо, мимо Мекки и Рима, синим солнцем палимы, идут по земле пилигримы. Увечны они, горбаты, голодны, полуодеты, глаза их полны заката, сердца их полны рассвета. За ними поют пустыни, вспыхивают зарницы, звезды горят над ними, и хрипло кричат им птицы: что мир останется прежним, да, останется прежним, ослепительно снежным, и сомнительно нежным, мир останется лживым, мир останется вечным, может быть, постижимым, но все-таки бесконечным. И, значит, не будет толка от веры в себя да в Бога. И, значит, остались только иллюзия и дорога. И быть над землей закатам, и быть над землей рассветам. Удобрить ее солдатам. Одобрить ее поэтам. Жалок, наг и убог.
В каждой музыке Бах, В каждом из нас Бог. Ибо вечность -- богам. Бренность -- удел быков... Богово станет нам Сумерками богов. И надо небом рискнуть, И, может быть, невпопад Еще не раз нас распнут И скажут потом: распад. И мы завоем от ран. Потом взалкаем даров... У каждого свой храм. И каждому свой гроб.
Юродствуй, воруй, молись! Будь одинок, как перст!.. Словно быкам -- хлыст, вечен богам крест. Камни на земле Эти стихи о том, как лежат на земле камни, простые камни, половина которых не видит солнца, простые камни серого цвета, простые камни,-- камни без эпитафий. Камни, принимающие нашу поступь, 1 белые под солнцем, а ночью камни подобны крупным глазам рыбы, камни, перемалывающие нашу поступь,-- вечные жернова вечного хлеба. Камни, принимающие нашу поступь, словно черная вода -- серые камни, камни, украшающие шею самоубийцы, драгоценные камни, отшлифованные благоразумием. Камни, на которых напишут: "свобода". Камни, которыми однажды вымостят дорогу. Камни, из которых построят тюрьмы, или камни, которые останутся неподвижны, словно камни, не вызывающие ассоциаций.
Так лежат на земле камни, простые камни, напоминающие затылки, простые камни,-- камни без эпитафий. Лирика О. Через два года высохнут акации, упадут акции, поднимутся налоги. Через два года увеличится радиация. Через два года. Через два года истреплются костюмы, перемелем истины, переменим моды. Через два года износятся юноши. Через два года поломаю шею, поломаю руки, разобью морду. Через два года мы с тобой поженимся.
Но лучше поклоняться данности с глубокими ее могилами, которые потом, за давностью, покажутся такими милыми. Лучше поклоняться данности с короткими ее дорогами, которые потом до странности покажутся тебе широкими, покажутся большими, пыльными, усеянными компромиссами, покажутся большими крыльями, покажутся большими птицами. Лучше поклонятся данности с убогими ее мерилами, которые потом до крайности, послужат для тебя перилами хотя и не особо чистыми , удерживающими в равновесии твои хромающие истины на этой выщербленной лестнице. Определение поэзии памяти Федерико Гарсия Лорки Существует своего рода легенда, что перед расстрелом он увидел, как над головами солдат поднимается солнце. И тогда он произнес: "А все-таки восходит солнце... Запоминать пейзажи за окнами в комнатах женщин, за окнами в квартирах родственников, за окнами в кабинетах сотрудников. Запоминать пейзажи за могилами единоверцев. Запоминать, как медленно опускается снег, когда нас призывают к любви. Запоминать небо, лежащее на мокром асфальте, когда напоминают о любви к ближнему.
Запоминать, как сползающие по стеклу мутные потоки дождя искажают пропорции зданий, когда нам объясняют, что мы должны делать. Запоминать, как над бесприютной землею простирает последние прямые руки крест. Лунной ночью запоминать длинную тень, отброшенную деревом или человеком. Лунной ночью запоминать тяжелые речные волны, блестящие, словно складки поношенных брюк. А на рассвете запоминать белую дорогу, с которой сворачивают конвоиры, запоминать, как восходит солнце над чужими затылками конвоиров. Стихи об испанце Мигуэле Сервете, еретике, сожженном кальвинистами Истинные случаи иногда становятся притчами. Ты счел бы все это, вероятно, лишним. Вероятно, сейчас ты испытываешь безразличие. Ибо не обращал свой взор к небу.
Земля -- она была ему ближе. И он изучал в Сарагоссе право Человека и кровообращение Человека -- в Париже. Он никогда не созерцал Бога ни в себе, ни в небе, ни на иконе, потому что не отрывал взгляда от человека и дороги. Потому что всю жизнь уходил от погони. Сын века -- он уходил от своего века, заворачиваясь в плащ от соглядатаев, голода и снега. Он, изучавший потребность и возможность человека, Человек, изучавший Человека для Человека. Он так и не обратил свой взор к небу, потому что в 1653 году, в Женеве, он сгорел между двумя полюсами века: между ненавистью человека и невежеством человека. В этом полузабытом сержантами тупике Вселенной со спартански жесткого эмпээсовского ложа я видел только одну планету: оранжевую планету циферблата. Голубые вологодские Саваофы, вздыхая, шарили по моим карманам.
Потом, уходя, презрительно матерились: "В таком пальте... Это были славные ночи на Савеловском вокзале, ночи, достойные голоса Гомера. Ночи, когда после длительных скитаний разнообразные мысли назначали встречу у длинной колонны Прямой Кишки на широкой площади Желудка. Но этой ночью другой займет мое место. Сегодня ночью я не буду спать на Савеловском вокзале. Сегодня ночью я не буду угадывать собственную судьбу по угловатой планете. Этой ночью я не буду придумывать белые стихи о вокзале,-- белые, словно бумага для песен... До свиданья, Борис Абрамыч. До свиданья.
За слова спасибо. Борис Абрамыч -- Слуцкий. Книга "Пришлите мне книгу со счастливым концом... Честняга-блондин расправляется с подлецом. Крестьянин смотрит на деревья и запирает хлев на последней странице книги со счастливым концом. Упоминавшиеся созвездия капают в тишину, в закрытые окна, на смежающиеся ресницы. В первой главе деревья молча приникли к окну, и в уснувших больницах больные кричат, как птицы. Иногда романы заканчиваются днем. Ученый открывает окно, закономерность открыв, тот путешественник скрывается за холмом, остальные герои встречаются в обеденный перерыв.
Экономика стабилизируется, социолог отбрасывает сомнения. У элегантных баров блестят скромные машины. Войны окончены. Подрастает поколение. Каждая женщина может рассчитывать на мужчину. Блондины излагают разницу между добром и злом. Все деревья -- в полдень -- укрывают крестьянина тенью. Все самолеты благополучно возвращаются на аэродром. Все капитаны отчетливо видят землю.
Глупцы умнеют. Лгуны перестают врать. У подлеца, естественно, ничего не вышло. Если в первой главе кто-то продолжает орать, то в тридцатой это, разумеется же, не слышно. Сексуальная одержимость и социальный оптимизм, хорошие эпиграфы из вилланделей, сонетов, канцон, полудетективный сюжет, именуемый -- жизнь. Пришлите мне эту книгу со счастливым концом! Элегия Издержки духа -- выкрики ума и логика, -- вы равно хороши, когда опять белесая зима бредет в полях безмолвнее души. О чем тогда я думаю один, зачем гляжу ей пристально вослед. На этот раз декабрь предвосхитил ее февральских оттепелей свет.
Какие предстоят нам холода. Но, обогреты давностями, мы не помним, как нисходят города на тягостные выдохи зимы. Безумные и злобные поля! Безумна и безмерна тишина их. То не покой, то темная земля об облике ином напоминает. Какой-то ужас в этой белизне. И вижу я, что жизнь идет как вызов бесславию, упавшему извне на эту неосознанную близость. Каких ты птиц себе изобретаешь, кому их даришь или продаешь, и в современных гнездах обитаешь, и современным голосом поешь? Вернись, душа, и перышко мне вынь!
Пускай о славе радио споет нам. Скажи, душа, как выглядела жизнь, как выглядела с птичьего полета? Покуда снег, как из небытия, кружит по незатейливым карнизам, рисуй о смерти, улица моя, а ты, о птица, вскрикивай о жизни. Вот я иду, а где-то ты летишь, уже не слыша сетований наших, вот я живу, а где-то ты кричишь и крыльями взволнованными машешь. В моих глазах пошли круги, и я заснул опять. Проснулся я, и нет второй. Опасно долго спать.
На бурой стене дворца появляется трещина. Иосиф Бродский Глупое время: и нечего, и не у кого украсть. Поиск автора.
Но город - вперед, но город - не сыт, но городу и этого мало. Потом постепенно пришла степенность... Порозовел постепенно февраль, и ветер стихнул резкий. И влез на трон соглашатель и враль под титулом: "Мы - Керенский". Но мы ответили, гневом дыша: - Обратно земной не завертится шар. Слова переделаем в дело!
Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией. Ежедневная аудитория портала Проза.
В феврале далеко до весны — Бродский Иосиф
Не все ль равно, когда поднять ты должен ворот, но разве это не одно: в пролете тень и вечный холод? Меж ними есть союз и связь и сходство — пусть совсем немое. Сойдясь вдвоем, соединясь, им очень просто стать зимою.
И вот пред ним иголку куст вознес. Он видит дальше: там, где смутно, мглисто тот хворост, что он сам сюда принес, срастается с живою веткой быстро. И ветви все длинней, длинней, длинней, к его лицу листва все ближе, ближе. Земля блестит, и пышный куст над ней возносится пред ним во тьму все выше. Что ж "С и "Т" - а КУст пронзает хмарь. Что ж "С и "Т" - все ветви рвутся в танец. Но вот он понял: "Т" - алтарь, алтарь, А "С" лежит на нем, как в путах агнец.
Порывы ветра резко ветви кренят во все концы, но встреча им в кресте, где буква "Т" все пять одна заменит. Не только "С" придется там уснуть, не только "У" делиться после снами. И ветви, видит он, длинней, длинней. И вот они его в себя прияли. Земля блестит - и он плывет над ней. Горит звезда... Весь хворост был туда давно снесен, и Исаака он на это ложе сложил сейчас - и все проникло в сон, но как же мало было с явью схоже. Он возвратился, сунул шерсть в огонь. Та вспыхнула, обдавши руку жаром, и тотчас же вокруг поплыла вонь; и Авраам свой нож с коротким жалом достал почти оттуда, где уснул тот нож, которым хлеб резал он в доме...
В одной - кинжал, в другой - родная плоть. Всему конец. Конец всему, и небу то отрадно, что ты рискнул, - хоть жертве ты отец. Ну, с этим все. Теперь пойдем обратно. Пойдем туда, где все сейчас грустят. Пускай они узрят, что в мире зла нет. Пойдем туда, где реки все блестят, как твой кинжал, но плоть ничью не ранят. Пойдем туда, где ждут твои стада травы иной, чем та, что здесь; где снится твоим шатрам тот день, число когда твоих детей с числом песка сравнится.
В ее подножьи есть ручей, поляна. Оттуда пар ползет наверх с утра. Всегда шумит на склоне роща рьяно. Внизу трава из русла шумно пьет. Приходит ветер - роща быстро гнется. Ее листва в сырой земле гниет, потом весной опять наверх вернется. На том стоит у листьев сходство тут. Пройдут года - они не сменят вида. Стоят стволы, меж них кусты растут.
Бескрайних туч вверху несется свита. И сонмы звезд блестят во тьме ночей, небесный свод покрывши часто, густо. В густой траве шумит волной ручей, и пар в ночи растет по форме русла. Пойдем туда, где все кусты молчат. Где нет сухих ветвей, где птицы свили гнездо из трав. А ветви, что торчат порой в кострах - так то с кустов, живые. Твой мозг сейчас, как туча, застит мрак. Открой глаза - здесь смерти нет в помине. Здесь каждый куст - взгляни - стоит, как знак стремленья вверх среди равнин пустыни.
Открой глаза: небесный куст в цвету. Взгляни туда: он ждет, чтоб ты ответил. Ответь же, Авраам, его листу - ответь же мне - идем". Поднялся ветер. Их больше станет, но тем больший мрак от их теней им руки, ноги свяжет. Но в каждом слове будет некий знак, который вновь на первый смысл укажет. Кусты окружат их, поглотит шаг трава полей, и лес в родной лазури мелькнет, как Авраам, как Исаак. Идемте же. Сейчас утихнет буря.
Довольно, Авраам, испытан ты. Я нож забрал - тебе уж он не нужен. Холодный свет зари залил кусты. Идем же, Исаак почти разбужен. Довольно, Авраам. Конец всему. Все ясно. Открой лицо. Теперь все ясно точно".
Стоят шатры, и тьма овец везде. Их тучи здесь, - нельзя их счесть. К тому же они столпились здесь, как тучи те, что отразились тут же рядом в луже. Дымят костры, летают сотни птиц. Грызутся псы, костей в котлах им вдоволь. Стекает пот с горячих красных лиц. Со всех сторон несется громкий говор. На склонах овцы. Рядом тени туч.
Они ползут навстречу: солнце встало. Свергаются ручьи с блестящих круч. Верблюды там в тени лежат устало. Шумят костры, летают тыщи мух. В толпе овец оса жужжит невнятно. Стучит топор. С горы глядит пастух: шатры лежат в долине, словно пятна. Сквозь щелку входа виден ком земли. Снаружи в щель заметны руки женщин.
Сочится пыль и свет во все углы. Здесь все полно щелей, просветов, трещин. Никто не знает трещин, как доска любых пород - из самых прочных, лучших, - пускай она толста, длинна, узка , когда разлад начнется между сучьев. В сухой доске обычно трещин тьма. Но это все пустяк, что есть снаружи. Зато внутри - смола сошла с ума, внутри нее дела гораздо хуже. Смола засохла, стала паром вся, ушла наружу. В то же время место, оставленное ей, ползет кося, - куда, - лишь одному ему известно. Вонзаешь нож надрез едва ль глубок и чувствуешь, что он уж в чей-то власти.
Доска его упорно тянет вбок и колется внезапно на две части. А если ей удастся той же тьмой и сучья скрыть, то бедный нож невольно, до этих пор всегда такой прямой, вдруг быстро начинает резать волны.
Ну, а вопрос мой может даже слишком: — Скажи: зачем мне терни, звёзды, кочки? Я так с любимым встретиться хотела На тёмной стороне подкидыша луны: Откуда шлёт приветы мать Кибела, Откуда к нам цветные прилетают сны. Но опустил с небес на землю случай: Дежурный ангел рассказал секрет — — Инесса, думками себя не мучай. Не жди красот из сказок.
Их там нет!
К чему здесь ведра воска? Свеча горит во мраке полным светом. Не отставай". С востока туч ползет немое войско. В пустыне Исаак и Авраам четвертый день пешком к пустому месту идут одни по всем пустым холмам, что зыблются сродни под ними тесту.
Но то песок. Один густо песок. И в нем трава коснись - обрежешь палец , чей корень - если б был - давно иссох. Она бредет с песком, трава-скиталец. Ее ростки имеют бледный цвет. И то сказать - откуда брать ей соки?
В ней, как в песке, ни капли влаги нет. На вкус она - сродни лесной осоке. Кругом песок. Холмы песка. Нельзя их счесть, измерить. Верней - моря.
Внизу, на дне, земля. Но в это трудно верить, трудно верить. Барханы - имя им. Пустынный свод небес кружит над ними. Шагает Авраам. Вослед за ним ступает Исаак в простор пустыни.
Садится солнце, в спину бьет отца. Кружит песок. Прибавил ветер скорость. Холмы, холмы. И нету им конца. Волна пришла и вновь уходит вспять.
Как долгий разговор, смолкает сразу, от берега отняв песчинку, пядь остатком мысли - нет, остатком фразы. Но нет здесь брега, только мелкий след двух путников рождает сходство с кромкой песка прибрежной, - только сбоку нет прибрежной пенной ленты - нет, хоть скромной. Нет, здесь валы темны, светлы, черны. Здесь море справа, слева, сзади, всюду. И путники сии - челны, челны, вода глотает след, вздымает судно. Не видно против света, смутно эдак...
Обоих их склоняя, спины трут сквозь ткань одежд вязанки темных темных веток. Но Авраам несет еще и мех с густым вином, а Исаак в дорогу, колодцы встретив, воду брал из всех. На что они сейчас похожи сбоку? С востока туча застит свод небес. Выдергивает ветер пики, иглы. Зубчатый фронт, как будто черный лес, над Исааком, все стволы притихли.
Просветы гаснут. Будто в них сошлись лесные звери - спины свет закрыли. Сейчас они - по вертикали - вниз помчат к пескам, раскинут птицы крылья. И лес растет. Вершины вверх ползут... И путники плывут, как лодки в море.
Барханы их внизу во тьму несут. Разжечь костер им здесь придется вскоре. Еще я помню: есть одна гора. Там есть тропа, цветущих вишен арка висит над ней, и пар плывет с утра: там озеро в ее подножьи, largo волна шуршит и слышен шум травы. Тропа пуста, там нет следов часами. На ней всегда лежит лишь тень листвы, а осенью - ложатся листья сами.
Крадется пар, вдали блестит мысок, беленый ствол грызут лесные мыши, и ветви, что всегда глядят в песок, склоняются к нему все ближе, ниже. Как будто жаждут знать, что стало тут, в песке тропы с тенями их родными, глядят в упор, и как-то вниз растут, сливаясь на тропе навечно с ними. Пчела жужжит, блестит озерный круг, плывет луна меж тонких веток ночи, тень листьев двух, как цифра 8, вдруг в безумный счет свергает быстро рощу. Внезапно Авраам увидел куст. Хоть горизонт, как прежде, был здесь пуст, но это означало: цель их близко. И точно - Исаак не видел знака.
Он, голову подняв, смотрел туда, где обнажались корни чащи мрачной, разросшейся над ним - и там звезда средь них корней зажгла свой свет прозрачный. Еще одна. Минуя их, вдали комки "земли" за "корнем" плыли слепо. И наконец они над ним прошли. Виденье леса прочь исчезло с неба. И только вот теперь он в двух шагах заметил куст к отцу почуяв зависть.
Он бросил хворост, стал и сжал в руках бесцветную листву, в песок уставясь. По сути дела, куст похож на все. На тень шатра, на грозный взрыв, на ризу, на дельты рек, на луч, на колесо - но только ось его придется книзу. С ладонью сходен, сходен с плотью всей. При беглом взгляде ленты вен мелькают. С народом сходен - весь его рассей, но он со свистом вновь свой ряд смыкает.
С ладонью сходен, сходен с сотней рук. Со всею плотью - нет в нем только речи, но тот же рост, но тот же мир вокруг. Весною в нем повсюду свечи, свечи. Он схож с гнездом, во тьму его птенцы, взмахнув крылом зеленым, мчат по свету. Он с кровью схож - она во все концы стремит свой бег хоть в нем возврата нету. Но больше он всего не с телом схож, а схож с душой, с ее путями всеми.
Движенье в них, в них точно та же дрожь. Смыкаются они, а что в их сени? Смыкаются и вновь спешат назад. Пресечь они друг друга здесь не могут. Мешаются в ночи, вблизи скользят. Изогнуты суставы, лист изогнут.
Смыкаются и тотчас вспять спешат, ныряют в темноту, в пространство, в голость, а те, кто жаждет прочь - тотчас трещат и падают - и вот он, хворост, хворост. И вновь над ними ветер мчит свистя. Оставшиеся - вмиг - за первой веткой склоняются назад, шурша, хрустя, гонимые в клубок пружиной некой. Все жаждет жизни в этом царстве чувств: как облик их, с кустом пустынным схожий, колеблет ветер здесь не темный куст, но жизни вид, по всей земле прохожий. Не только облик чувств - должно быть, весь огромный мир - грубей, обширней, тоньше, стократ сильней пышней - столпился здесь. Идем же".
В нем больше нет корней.
Иосиф Бродский. Стихи
В феврале далеко до весны, ибо там, у него на пределе, бродит поле такой белизны, что темнеет в глазах. Азиза: литературный дневник. Иосиф Бродский В феврале далеко до весны В феврале далеко до весны, ибо там, у него на пределе, бродит поле такой белизны, что темнеет в глазах у метели. Бродский Иосиф Александрович. Все лучшие произведения Бродского про февраль включая длинные и короткие стихотворения - для детей и взрослых. *** В феврале далеко до весны, ибо там, у него на пределе, бродит поле такой белизны, что темнеет в глазах у метели. И дрожат от ударов дома, и трепещут, как роща нагая, над которой. автор многих отличных стихотворений.
Объявления
Во вторую часть разговора о десяти ключевых стихотворениях Иосифа Бродского попали зрелый и поздний периоды его творчества. 13 февраля 1964 г. Бродский, незадолго до того вернув шийся из Москвы, где он находился на излечении в лечеб нице им. Кащенко (он с детства страдает хроническим нервным. 13 февраля 1964 г. Бродский, незадолго до того вернув шийся из Москвы, где он находился на излечении в лечеб нице им. Кащенко (он с детства страдает хроническим нервным. Портал стихотворений Иосифа Бродского. 1 Морозный вечер. автор многих отличных стихотворений. Портал стихотворений Иосифа Бродского. 1 Морозный вечер.
Иосиф Бродский — В феврале далеко до весны: Стих
Февраль огульно очернили: сверкает месяц белизной. Белил не достаёт на Ниле, где и зимой. Стансы городу - Журнал "Коммерсантъ Власть" - Коммерсантъ: последние новости России и мира. слушать, скачать аудио стихотворение В ФЕВРАЛЕ ДАЛЕКО ДО ВЕСНЫ Бродский И. А. к общему сожалению, пока аудио нет.
Стихи дня. Иосиф Бродский 60 лет назад
И между тем как понятия, труды, открытия великих представителей старинной астрономии, физики, медицины и философии состарились и каждый день заменяются другими, произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны. Если человек не растеряет этот дар на протяжении долгих трезвых лет, то он поэт или писатель. Странно, что в краях, где он дует, ищут каких-то других средств выражения. Пой о сердце человека. Но тот, кто выражает черты своего времени, роднящие его с будущим, оказывается бессмертным.
Вещи больше, чем их оценки. Сейчас экономика просто в центре. Объединяет нас вместо церкви, объясняет наши поступки.
В общем, каждая единица по своему существу — девица. Она желает объединиться. Брюки просятся к юбке. Шарик обычно стремится в лузу. Я, вероятно, терзаю Музу. Не Конкуренции, но Союзу принадлежит прекрасное завтра. Я отнюдь не стремлюсь в пророки.
Очень возможно, что эти строки сократят ожиданья сроки: «Год засчитывать за два». Пробил час и пора настала для брачных уз Труда — Капитала. Блеск презираемого металла дальше — изображенье в лицах приятней, чем пустота в карманах, проще, чем чехарда тиранов, лучше цивилизации наркоманов, общества, выросшего на шприцах. Грех первородства — не суть сиротства. Многим, бесспорно, любезней скотство. Проще различье найти, чем сходство: «У Труда с Капиталом контактов нету». Тьфу-тьфу, мы выросли не в Исламе, хватит трепаться о пополаме.
Есть влечение между полами. Полюса создают планету. Как холостяк я грущу о браке. Не жду, разумеется, чуда в раке. В семье есть ямы и буераки. Но супруги — единственный вид владельцев того, что они создают в усладе. Им не требуется «Не укради».
Иначе все пойдем Христа ради. Поберегите своих младенцев! Мне, как поэту, все это чуждо. Больше: я знаю, что «коемуждо... Время спасет, коль они неправы. Мне хватает скандальной славы. Но плохая политика портит нравы.
Это уж — по нашей части! Деньги похожи на добродетель. Не падая сверху — Аллах свидетель,— деньги чаще летят на ветер не хуже честного слова. Ими не следует одолжаться. С нами в гроб они не ложатся. Им предписано умножаться, словно басням Крылова 1. Задние мысли сильней передних.
Любая душа переплюнет ледник. Конечно, обществу проповедник нужней, чем слесарь, науки. Но, пока нигде не слыхать пророка, предлагаю — дабы еще до срока не угодить в объятья порока: займите чем-нибудь руки. Я не занят, в общем, чужим блаженством. Это выглядит красивым жестом. Я занят внутренним совершенством: полночь — полбанки — лира. Для меня деревья дороже леса.
У меня нет общего интереса. Но скорость внутреннего прогресса больше, чем скорость мира. Это — основа любой известной изоляции. Дружба с бездной представляет сугубо местный интерес в наши дни. К тому же это свойство несовместимо с братством, равенством, и, вестимо, благородством невозместимо, недопустимо в муже. Так, тоскуя о превосходстве, как Топтыгин на воеводстве, я пою вам о производстве. Буде указанный выше способ всеми правильно будет понят, общество лучших сынов нагонит, факел разума не уронит, осчастливит любую особь.
Иначе — верх возьмут телепаты, буддисты, спириты, препараты, фрейдисты, неврологи, психопаты. Кайф, состояние эйфории, диктовать нам будет свои законы. Наркоманы прицепят себе погоны. Шприц повесят вместо иконы Спасителя и Святой Марии. Душу затянут большой вуалью. Объединят нас сплошной спиралью. Воткнут в розетку с этил-моралью.
И никто не сможет. Куда ни оглянешься — желтая интернет-пресса пестрит заголовками статей о женщинах Бродского, в телевизионных викторинах люди, не читавшие, вероятно, ни одного его стихотворения, угадывают продолжение той или иной строки из предложенных им вариантов, подростки, одержимые суицидальными наклонностями, берут себе в лозунг фразу «не выходи из комнаты, не совершай ошибку», какие-то сомнительные личности объявляют себя друзьями поэта, Бродский включен в школьную программу, его слова растаскивают на заголовки газетных новостей и т. Все ингредиенты, необходимые для громкой посмертной славы, в наличии: и несправедливые гонения, и изгнание, и всемирное признание после присуждения Нобелевской премии, и даже ранняя смерть.
Думаю, что в каких-то грядущих веках, когда шелуха с его имени отлетит и останется чистая суть, на выходе будет — я когда-то сформулировала это для себя короткой фразой — «жизнь как национальное достояние». В этой ситуации и в этой перспективе единственное, что, на мой взгляд, может сослужить добрую службу памяти Бродского, это вдумчивое и добросовестное исследование его жизни и творчества как совершенно неразделимых составляющих единого целого. Надеюсь, что вношу своей статьей лепту в это благое дело.
Я далека от мысли считать арест и судилище Иосифа Бродского в феврале — марте 1964 года Голгофой, но при мысли о том, на что он шел, уезжая 9 февраля из Тарусы, меня все-таки охватывает оторопь: преступления сталинского режима осуждены и преданы анафеме, а преступления хрущевского режима на этом фоне, кажется, забыты. Но не на этой ноте мне хотелось остановиться. В контексте того, что случится с Бродским через четыре дня после отъезда из Тарусы, я все-таки не могу не припомнить строк Бориса Пастернака, уже на тот момент написанных: Но книга жизни подошла к странице, Которая дороже всех святынь.
Пускай же сбудется оно. Я вспоминаю их не потому, что испытываю нужду проводить параллели, а просто потому, что не могу найти более точных слов, чтобы выразить стойкое ощущение предопределенности судьбы Бродского — настолько сейчас все, что случилось с ним, неотделимо от его личности в нашем восприятии. Он, разумеется, не мог не понимать, что, вернувшись в Ленинград, рискует быть привлеченным к суду.
Понимал же он это за три недели до этого, когда согласился на «умыкание в Тарусу». Почему же он все-таки уехал? Почему так рано?
Покинул какое-никакое, но убежище. Ведь даже по его собственным словам «перезимуем и это» из «Вороньей песни», можно предположить: изначально предполагалось, что он проживет в Тарусе подольше, возможно, до весны или до тех пор, когда хлопотавшим за него старшим друзьям удастся развеять тучи над его головой56. Лев Лосев, да и многие другие, писавшие о Бродском, полагают, что он вернулся в Ленинград, гонимый желанием увидеться с М.
И да, Бродский, очевидно, сразу же по приезде в Ленинград, отправился к М. Все это так. Но полагаю, что ответ о причинах его досрочного отъезда из Тарусы все-таки сложнее.
По-моему, одним из главных итогов пребывания Бродского в Тарусе и собственно основной причиной его «бегства» отсюда буквально через три недели после приезда стало то, что он прошел здесь через такую важную стадию духовного роста, так окреп и возмужал внутренне, обрел такую внутреннюю свободу, что это привело его к полной невозможности прятаться и скрываться дальше. По прошествии этих трех недель он оказался готов шагнуть с высоко поднятой головой навстречу своей дальнейшей судьбе, какова бы она ни была58.
Июнь —в Лондоне Бродский встречался с известными литераторами Ч. Сноу, Сирилом Коннолли, Ангусом Уилсоном, а также с главным редактором издательства «Penguin Books» Никосом Стангосом и поэтическим консультантом издательства Алом Алварезом; побывал на заседании парламента.
Июнь-июль —интервью и выступления по английскому радио и телевидению. Бродский привез два новых стихотворения «Сретенье» и «Одиссей Телемаку», которые Клайн тут же перевел. Завершение работы над сборником. Осень —поэтические чтения Бродского в Нью-Йорке в библиотеке Доннелла.
С осени 1972 года до весны 1973 года Бродский до 30 раз выступал вместе с Джорджем Клайном в американских университетах и колледжах. Начинает читать в Мичиганском университете курс русской поэзии и популярный среди студентов курс поэтики. Бродский преподавал на кафедре славянских языков и литератур Мичиганского университета с некоторыми перерывами до середины 1980 года. Ноябрь —«В озерном краю» «В те времена в стране зубных врачей...
Жил в отеле «Марк Хопкинс». Есть черновые наброски 1970—1971 годов. На западное Рождество — первая поездка в Венецию 7—8 дней. Другие стихи 1972 года:«Бабочка» «Сказать, что ты мертва...
Неопубликованные и недатированные стихи для детей, написанные в России 1960—1972 годы МС :«Обещание путешественника» «Я сегодня уеду... Недатированные и неопубликованные стихи на случай, посвящения, шутки из MC конца 60-х начала 70-х годов:«Верь письму и фотоснимку... Рейну с рисунками из ссылки; «Это я, И. Цехновицеру; «Ласковой речью мой слух...
Берескова» «Если сердце палимо... Клекот арыка... Неоконченное 60-х — начала 70-х годов MC : «Автобусы, трамваи, пеший люд... Петров, молодцеватый, лысый...
Перевернутый Китеж... Хаос в датах... Он выпотрошен. Вот он на полу...
Довольно пусто. За столом два мужика... За окном...
Об одном стихотворении.
Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией. Ежедневная аудитория портала Проза.
Кому-то счастье, а кому — сплошная мука. Как мало надо для того, чтобы запеть. Как много надо, чтоб не вымолвить ни звука… … показать весь текст ….
Я, вероятно, терзаю Музу. Не Конкуренции, но Союзу принадлежит прекрасное завтра. Я отнюдь не стремлюсь в пророки.
Очень возможно, что эти строки сократят ожиданья сроки: «Год засчитывать за два». Пробил час и пора настала для брачных уз Труда — Капитала. Блеск презираемого металла дальше — изображенье в лицах приятней, чем пустота в карманах, проще, чем чехарда тиранов, лучше цивилизации наркоманов, общества, выросшего на шприцах. Грех первородства — не суть сиротства. Многим, бесспорно, любезней скотство. Проще различье найти, чем сходство: «У Труда с Капиталом контактов нету». Тьфу-тьфу, мы выросли не в Исламе, хватит трепаться о пополаме. Есть влечение между полами. Полюса создают планету.
Как холостяк я грущу о браке. Не жду, разумеется, чуда в раке. В семье есть ямы и буераки. Но супруги — единственный вид владельцев того, что они создают в усладе. Им не требуется «Не укради». Иначе все пойдем Христа ради. Поберегите своих младенцев! Мне, как поэту, все это чуждо. Больше: я знаю, что «коемуждо...
Время спасет, коль они неправы. Мне хватает скандальной славы. Но плохая политика портит нравы. Это уж — по нашей части! Деньги похожи на добродетель. Не падая сверху — Аллах свидетель,— деньги чаще летят на ветер не хуже честного слова. Ими не следует одолжаться. С нами в гроб они не ложатся. Им предписано умножаться, словно басням Крылова 1.
Задние мысли сильней передних. Любая душа переплюнет ледник. Конечно, обществу проповедник нужней, чем слесарь, науки. Но, пока нигде не слыхать пророка, предлагаю — дабы еще до срока не угодить в объятья порока: займите чем-нибудь руки. Я не занят, в общем, чужим блаженством. Это выглядит красивым жестом. Я занят внутренним совершенством: полночь — полбанки — лира. Для меня деревья дороже леса. У меня нет общего интереса.
Но скорость внутреннего прогресса больше, чем скорость мира. Это — основа любой известной изоляции. Дружба с бездной представляет сугубо местный интерес в наши дни. К тому же это свойство несовместимо с братством, равенством, и, вестимо, благородством невозместимо, недопустимо в муже. Так, тоскуя о превосходстве, как Топтыгин на воеводстве, я пою вам о производстве. Буде указанный выше способ всеми правильно будет понят, общество лучших сынов нагонит, факел разума не уронит, осчастливит любую особь. Иначе — верх возьмут телепаты, буддисты, спириты, препараты, фрейдисты, неврологи, психопаты. Кайф, состояние эйфории, диктовать нам будет свои законы. Наркоманы прицепят себе погоны.
Шприц повесят вместо иконы Спасителя и Святой Марии. Душу затянут большой вуалью. Объединят нас сплошной спиралью. Воткнут в розетку с этил-моралью. Речь освободят от глагола. Благодаря хорошему зелью, закружимся в облаках каруселью. Будем спускаться на землю исключительно для укола. Я уже вижу наш мир, который покрыт паутиной лабораторий. А паутиною траекторий покрыт потолок.
Как быстро! Это неприятно для глаза.
Что за окном не развалины города, а барокко города; пинии, пальмы, магнолии, цепкий плющ, лавр. Что чугунная вязь, в чьих кружевах скучала луна, в результате вынесла натиск мимозы, плюс взрывы агавы. Что жизнь нужно начать сначала. Люди выходят из комнат, где стулья как буква «б» или как мягкий знак, спасают от головокруженья.
Они не нужны, никому, только самим себе, плитняку мостовой и правилам умноженья. Это — влияние статуй. Вернее, их полых ниш. То есть, если не святость, то хоть ее синоним. Представь, что все это — правда. Представь, что ты говоришь о себе, говоря о них, о лишнем, о постороннем.
Жизнь начинается заново именно так — с картин изверженья вулкана, шлюпки, попавшей в бурю. С порожденного ими чувства, что ты один смотришь на катастрофу. С чувства, что ты в любую минуту готов отвернуться, увидеть диван, цветы в желтой китайской вазе рядом с остывшим кофе. Их кричащие краски, их увядшие рты тоже предупреждают, впрочем, о катастрофе. Каждая вещь уязвима. Самая мысль, увы, о ней легко забывается.
Вещи вообще холопы мысли. Отсюда их формы, взятые из головы, их привязанность к месту, качества Пенелопы, то есть потребность в будущем. Утром кричит петух. В новой жизни, в гостинице, ты, выходя из ванной, кутаясь в простыню, выглядишь как пастух четвероногой мебели, железной и деревянной. Представь, что эпос кончается идиллией. Что слова — обратное языку пламени: монологу, пожиравшему лучших, чем ты, с жадностью, как дрова; что в тебе оно видело мало проку, мало тепла.
Поэтому ты уцелел. Поэтому ты не страдаешь слишком от равнодушья местных помон, вертумнов, венер, церер. Поэтому на устах у тебя эта песнь пастушья. Сколько можно оправдываться. Как ни скрывай тузы, на стол ложатся вальты неизвестной масти. Представь, что чем искренней голос, тем меньше в нем слезы, любви к чему бы то ни было, страха, страсти.
Представь, что порой по радио ты ловишь старый гимн. Представь, что за каждой буквой здесь тоже плетется свита букв, слагаясь невольно то в «бетси», то в «ибрагим», перо выводя за пределы смысла и алфавита. Сумерки в новой жизни. Цикады с их звонким «ц»; классическая перспектива, где не хватает танка либо — сырого тумана в ее конце; голый паркет, никогда не осязавший танго. В новой жизни мгновенью не говорят «постой»: остановившись, оно быстро идет насмарку. Да и глянца в чертах твоих хватит уже, чтоб с той их стороны черкнуть «привет» и приклеить марку.
Белые стены комнаты делаются белей от брошенного на них якобы для острастки взгляда, скорей привыкшего не к ширине полей, но к отсутствию в спектре их отрешенной краски. Многое можно простить вещи — тем паче там, где эта вещь кончается. В конечном счете, чувство любопытства к этим пустым местам, к их беспредметным ландшафтам и есть искусство.
В феврале далеко до весны..."Камерная музыка"
XII Горбунов и Горчаков: Иосиф Бродский. Иосиф Бродский. С февраля по апрель Регистрация Вход. 13 февраля 1964 года Бродского арестовали по обвинению в тунеядстве. 18 июня —Бродский прилетел вместе с Оденом в Лондон. слушать, скачать аудио стихотворение В ФЕВРАЛЕ ДАЛЕКО ДО ВЕСНЫ Бродский И. А. к общему сожалению, пока аудио нет. Стихи Иосифа Бродского.
Календарный Бродский - Dmitry Belyansky — LiveJournal
Проснулся навскидку. Море, слава богу. Прочитал письмо прекрасной и далекой подруги, пришедшее, как уже обычно, вовремя. Открыл Бродского. И перечитал. Еще один лишний рот! И он хочет въехать в рай на чужом горбу! Мы, что ли, будем рай?
Не отпирай! Вдруг этот странник — бог? Люди ждут». Я не знаю, кто я, где моя родня. И даже местоимение для меня — лишнее. Как число для дня. И мне часто кажется: я — никто, вода, текущая в решето.
Особенно, когда на меня смотрят сто глаз. Но и когда один — тоже. Пускай вас мой габардин не смущает: теперь и простолюдин так одевается. В руке у меня не меч, но зонт, чтоб голову уберечь, если льет и когда начинает печь. Не думайте, что я для вас таю опасность, скрывая от вас свою биографию. Я — просто буква, стоящая после Ю на краю алфавита, как бард сказал. И я бы вам с радостью показал, откуда я взялся.
Тема вечности становится определяющей. Говорят, что цикл появился в результате обсуждения с Анной Андреевной Ахматовой, как переложить библейскую историю в стихи, но так, чтобы они были не хуже пастернаковского цикла, а с другой - стала бы понятной простому человеку сама Священная история. Но в одном из интервью Иосиф Бродский рассказывает, что цикл вырос из простой картинки "Поклонение волхвов", которую он вырезал из журнала и повесил на стенку. Он часто и подолгу смотрел на нее и однажды ему захотелось написать стихи на эту тему. Фра Анджелико. Это, видимо, был прообраз того цикла, который Бродский сумел реализовать в Рождественской теме.
У Джона Донна Бродский научился еще одному: переводу небесного на язык земного. Рождественский цикл фактически и есть такой перевод. Исследователи видят влияние на цикл Блока и других русских поэтов. Но Иосиф Бродский так сумел синтезировать русскую традицию XX века, что соединил в себе все: и серебряный век, и шестидесятые годы, давшие на мгновение ощущения свободы, и конец XX века.
Мне кажется, что просто нам хотят «впарить контрафакт», просроченный, лежалый товар. Хотя, по большому счету, мне наплевать на него и его «залежалый товар»!..
Мне, - как бы это по скромнее, помягче и пооригинальнее выразиться, - «мне за державу обидно». Но, не за ту, что была в недавнем прошлом, а нынешнюю, заново возрождающуюся, державу… Продолжение будет.
Воеводин , завкафедрой Художественного училища им. Мухиной , преподаватель марксизма-ленинизма Р. Ромашова, начальник Дома обороны Н. Смирнов, сотрудник хозчасти Эрмитажа П. Логунов, рабочий- трубоукладчик УНР-20 П.
Денисов и пенсионер Николаев. Все шестеро сообщали в своих показаниях, что с Бродским лично не знакомы; в своих речах они использовали обвинения из пасквиля Лернера, Ионина и Медведева, опубликованного в «Вечернем Ленинграде» [14]. Свидетели обвинения утверждали также, что стихи Бродского вредно влияют на молодёжь [15] ; они упрекали Бродского за то, что он не служил в армии, и за связь с Шахматовым и Уманским [14]. Свидетели Смирнов и Николаев заявляли, что Бродскому принадлежат антисоветские стихи, Воеводин — что «Бродский отрывает молодёжь от труда, от мира и жизни» [27]. Во время второго заседания суда 13 марта, как и во время первого, диалог Бродского и судьи Савельевой проходил в стилистике театра абсурда: Судья: Значит, вы думаете, что ваши так называемые стихи приносят людям пользу? Бродский: А почему вы говорите про стихи «так называемые»? Судья: Мы называем ваши стихи «так называемые» потому, что иного понятия о них у нас нет [14].
На втором заседании суда Бродский был приговорён к максимально возможному по указу о «тунеядстве» наказанию — пяти годам принудительного труда в отдалённой местности [14]. Анна Ахматова, узнав о суде и приговоре, сказала: «Какую биографию делают нашему рыжему! Как будто он кого-то нарочно нанял» [29]. В решении суда упоминалось, что «Бродский в 1960 г. С помощью своих друзей и отдельных писателей Бродский организовывал литературные вечера, на которых пытался противопоставить себя как поэта нашей советской действительности» [30]. Суд также вынес частное определение в отношении свидетелей защиты Грудининой, Эткинда и Адмони за высказывание ими собственных мнений о личности и творчестве Бродского. В частном определении говорилось, что они «пытались представить в суде пошлость и безыдейность его стихов как талантливое творчество, а самого Бродского как непризнанного гения.
Такое поведение Грудининой, Эткинда и Адмони свидетельствует об отсутствии у них идейной зоркости и партийной принципиальности» [14]. Выступление Эткинда на суде в защиту Бродского, а также его контакты с Солженицыным и Сахаровым привели к преследованиям со стороны властей: в 1974 году его изгнали с кафедры, лишили всех научных степеней и званий, исключили из Союза писателей и запретили печататься. Так он потерял какую-либо возможность устроиться на работу и был вынужден уехать из СССР [31]. В ссылке Из знаменитой тюрьмы « Кресты » он был направлен в столыпинском вагоне в Архангельск, также несколько дней провёл на пересылке в тюрьме Вологды [32]. Бродский был сослан в Коношский район Архангельской области и поселился в деревне Норенская Норинская [14] , в которой прожил полтора года с 25 марта 1964 по 4 сентября 1965 года. Он устроился разнорабочим в совхоз «Даниловский», где занимался полевыми работами, был бондарем , кровельщиком, доставлял брёвна с лесосек к местам погрузки и др. Сам Бродский утверждал, что ссылка оказалась одним «из лучших периодов моей жизни.
Бывали и не хуже, но лучше — пожалуй, не было». Домик, в котором жил Бродский, представлял собой бревенчатый сруб, где почти отсутствовала мебель, но можно было отгородиться от остального мира, думать и творить [14]. По воспоминанию В. Гиндилиса , посетившего Бродского в ссылке, каморка, в которой жил Бродский, была очень маленькой «Почти всё пространство занимал топчан, на котором он спал» , часть окна из-за отсутствия стекла «была заткнута неким подобием подушки»; комната не отапливалась, и в ней было очень холодно. Бродский в тот период, когда его навестил Гиндилис, занимался тяжёлой физической работой — перетаскивал вместе со своим напарником огромные каменные валуны, которые приходилось убирать с поля после вырубки леса. В перспективе такой физический труд мог, по оценке Гиндилиса, угрожать здоровью и жизни Бродского, страдавшего сердечной патологией [33]. В ссылке Бродский изучал английскую поэзию, в том числе творчество Уистена Одена : Я помню, как сидел в маленькой избе, глядя через квадратное, размером с иллюминатор, окно на мокрую, топкую дорогу с бродящими по ней курами, наполовину веря тому, что я только что прочёл… Я просто отказывался верить, что ещё в 1939 году английский поэт сказал: «Время… боготворит язык», а мир остался прежним.
Навестить его приезжала Басманова, а во время своей третьей побывки в Ленинграде Бродский чуть не уехал в Москву, к Басмановой, что грозило бы ему арестом и увеличением срока ссылки, но сопровождавший Бродского друг удержал его от этого рискованного шага [14]. Наряду с обширными поэтическими публикациями в эмигрантских изданиях « Воздушные пути », « Новое русское слово », « Посев », « Грани » и др. Отзывы о процессе и его восприятие Как отмечал биограф Бродского Л. Лосев , в действительности Бродский не являлся тунеядцем по советским законам: хотя частую смену места работы в то время не поощряли, тем не менее указ о борьбе с тунеядством [Примечание 2] , вышедший 4 мая 1961 года, был нацелен не на «летунов», а на лиц, вообще не работавших и живших на нетрудовые доходы то есть занимавшихся мелкой спекуляцией , проституцией , нищенством , злоупотреблявших алкоголем , виновных в хулиганстве [14]. Лосев также указывает, что «именно в этот момент наибольшей душевной уязвимости [которая вызвана была размолвкой с Марианной Басмановой] стечение обстоятельств сделало Бродского объектом полицейской травли», что 1963 год — год идеологической реакции и ужесточения государственной политики — и начало 1964 года стали крайне тяжёлым периодом для Бродского. Лосев упоминает и о том, что за деятельностью Я. Лернера, как и за уголовным преследованием Бродского, начавшимся в последующие месяцы, стояли партийные функционеры и КГБ [14].
По словам историка заместителя директора Государственного архива РФ Владимира Козлова , «…в середине 60-х годов, до и после снятия Хрущёва, идёт поиск наиболее эффективных мер воздействия на инакомыслящих, соблюдая при этом правила игры в социалистическую законность. Цитируя статью С. Лурье , Лосев писал, что «среди ленинградской интеллигенции утвердилось социально-психологическое объяснение того, почему жертвой показательных репрессий был выбран Бродский. Кандидат юридических наук Александр Кирпичников утверждает, что «процесс, на котором обвиняли Бродского, назвать судом нельзя. Это расправа над бескомпромиссным человеком, поэтом, запрограммированный от начала и до конца спектакль. Если бы на дворе был не 1964 год, а, скажем, 1948 или 1937, то Бродский исчез бы в лагере. Потребовалась организация такого вот суда» [23].
Ольга Эдельман, историк, сотрудница Государственного архива РФ, отмечала, что «политическая подоплека дела» «очевидна»: «Вроде бы ясно, что власть попыталась использовать указ о тунеядцах для борьбы с инакомыслящими, но, столкнувшись с выступлениями видных советских писателей, а главное — испугавшись международного скандала, отыграла назад» имеется в виду досрочное — через полтора года — освобождение Бродского [25]. Суд над поэтом стал одним из факторов, приведших к возникновению правозащитного движения в СССР и к усилению внимания за рубежом к ситуации в области прав человека в СССР. Этот судебный процесс оказался для многих символом суда «черни тупой», бюрократов над Поэтом и явился доказательством того, что свобода слова в СССР по-прежнему невозможна [14]. Запись суда, сделанная Фридой Вигдоровой , стала аргументом большого значения не только в судьбе Бродского, но и в истории России; эта запись за несколько месяцев распространилась в самиздате , попала за рубеж [14] и была опубликована во влиятельных зарубежных изданиях: «New Leader», «Encounter», «Figaro Litteraire», читалась по Би-би-си. Освобождение При активном участии Ахматовой велась общественная кампания в защиту Бродского. Центральными фигурами в ней были Фрида Вигдорова и Лидия Чуковская [14]. На протяжении полутора лет они неутомимо писали письма в защиту Бродского во все партийные и судебные инстанции и привлекали к делу защиты Бродского людей, пользующихся влиянием в советской системе: Д.
Шостаковича , С. Маршака , К. Чуковского , К.